Художник Худяков рассказал о советских городах будущего и новой цифровой эпохе

Художник Константин Худяков родился в далеком от столицы селе Царевщина за несколько месяцев до окончания войны. В его родном селе не было электричества. Но это не помешало ему поступить в Архитектурный институт и стать одним из лучших выпускников МАрхИ и единственным дипломником, которому разрешили на защите показывать видео вместо чертежей. Со студенческой скамьи он попал в главный и самый консервативный музей СССР — Музей Ленина. Но и там остался футуристом, бунтарем и новатором. И сегодня Константин Васильевич в авангарде: создает не просто картины, а виртуальные миры и считается одним из первых цифровых художников в России. Действительный член РАХ, глава Творческого союза художников России, заслуженный художник РФ не оглядывается на звания, а, как и в юности, в свои 70 с лишним смотрит в будущее. Каким оно видится автору мультимедийных VR-миров, «МК» узнал в его квартире-мастерской.

Дом художника на Вавилова, где живет и работает Константин Худяков, словно сошел со страниц фантастического романа. В подъезде детские коляски легко уживаются со скульптурами и мягким домиком кошки, которая охраняет покой артистической цитадели. Сама мастерская — двухъярусная, с гигантскими окнами и высокими потолками — отражает парадоксальную личность ее хозяина. Экзотические растения и шкафы, заполненные раритетными книгами, соседствуют с плоттером для широкоформатной печати и цифровыми картинами. Сакральное место в доме — рабочий стол с тремя плоскими мониторами — расположено в укромном уголке. Каждый сантиметр здесь занят семейными фото, диковинными фигурками, технологическими примочками, а с потолка свисают разнообразные артефакты — от кнопочного телефона и бинокля до бронзового подсвечника. Второй ярус не менее содержателен: широкие подоконники украшают античные бюсты и цветы, на стенах иконы, живописные полотна и светящиеся изнутри цифровые картины. Константин Васильевич сконструировал все своими руками. Однако самое внушительное и объемное пространство здесь укладывается в маленькие VR-очки — стоит их надеть, как оказываешься в зазеркалье Страны чудес: на фоне красно-белых шахматных клеток можно встретить полуобнаженных дам в пышных юбках, старинные портреты и постмодернистские фигуры. Личный и творческий мир художника состоит из множества парадоксальных образов, идей и предметов; такова и его биография.

Мечтатель эпохи застоя

— В детстве вы мечтали стать фокусником, даже выступали на сцене. То искусство, которое делаете сегодня, напоминает оптические иллюзии. В каком-то смысле вы все-таки стали фокусником. Где, по-вашему, в искусстве проходит грань между иллюзорностью и правдой?

— Сначала хотел стать клоуном, потом фокусником… Любое искусство — это иллюзия и аллюзия. То, что художником нарисовано или вырублено топором из пенька, — все иллюзия. Это отражение реального мира, преломленное через сознание художника. Мало того что преломленное — переваренное! Есть такое выражение, и оно уже стало идиотизмом: «Я художник, я так вижу». Его повторяют, словно очевидно, что это не так. На самом деле это так.

— Так как вас занесло на цирковую сцену?

— Я человек деревенский — родом из села Царевщина. Однажды нас, школьников, привезли в Саратов — в цирк. Я посмотрел представление, и мне очень понравились клоуны. И решил, что буду клоуном. А через два года нас еще раз вывезли в цирк — на этот раз мне понравился фокусник, и не абы кто, а сам Игорь Кио. Тогда я решил стать фокусником — и стал! Папа купил мне книжку «Фокусы на клубной сцене», еще я читал журнал «Юный техник», где в каждом номере был раздел о фокусах от Арутюна Акопяна. Реквизит сам сделал. Выступал на клубной сцене у нас в селе: показывал карточные фокусы, протыкал сестру шпагой… Народ рыдал!

— Насколько легко или сложно было в те послевоенные годы мальчишке из далекой деревни приехать в Москву и поступить в главный архитектурный институт столицы — МАрхИ?

— Несложно. Главное — захотеть и подготовиться как следует. Я поехал поступать в Москву вместе с двумя школьными друзьями. Фима пошел в Менделеевский институт, на химика, Валера — на геологоразведочное, я — в МАрхИ. Они поступили с первого раза, а я с третьего.

— А почему на кафедру промышленной архитектуры?

— Москвичей отправляли на жилищное, гражданское строительство, а нас, деревенских провинциалов, в промархитектуру. Я сначала хотел перевестись, а потом решил этого не делать, потому что на любой кафедре можно заниматься чем угодно.

— Образование у вас архитектурное, но в институте вы серьезно увлеклись живописью.

— У всех были рисунок, живопись, скульптура. По скульптуре у меня была четверка, но у меня не получалось, а живопись я обожал: преподавали невероятные Андрей Ефимов, Виталий Скобелев…

— Хотели стать живописцем?

— Нет. Тем более что я не выбирал — было распределение. Оканчиваешь институт — три года должен отпахать. В 1970-м, когда я учился на пятом курсе, объявили конкурс на новое здание Центрального музея Владимира Ильича Ленина, и я занял первое место. Сделал невероятный проект — футуристический, сумасшедший. Представлял его на экране через проектор — впервые студенту разрешили такое! На защиту приехали люди из ЦК КПСС, была и директриса музея Ольга Сергеевна Кривошеина. Проект ей понравился. «Когда закончит через год — его ко мне», — сказала ректору на ухо про меня. А главный художник музея был уже пожилой. Но тогда я всего этого не знал. Прошел пятый и шестой курс, сделал диплом на тему «Город будущего» невероятной сложности, придумал целый промышленно-жилищный комплекс. Построил бумажный макет размером с комнату. У меня было 28 «рабов». У нас в МАрхИ «рабство» культивировалось: студенты младших курсов добровольно соглашались помогать дипломникам. Как в армии, только без дедовщины. Такой макет одному быстро сделать было невозможно. Ползал по нему с камерой «Экран-4», для которой я сделал специальную призму, снял фильм — с точки зрения человека, который в этом городе живет. Мне разрешили вместо чертежей показать этот фильм на защите. Это была первая и единственная такая дипломная работа.

— Время было застойное — начало 1970-х. Почему же разрешили?

— К выпускному курсу я стал любимчиком ректора и проректора по хозяйственной части. Они мне выделили отдельную лабораторию в МАрхИ, где я делал все что угодно. Там впервые, думаю, в мировой практике был сделан mapping — 3D-проекция на здания. Проект потом был реализован на Дмитровском соборе во Владимире. К пятому курсу все уже знали, что Худяков какой-то чудной — со своими диапроекторами и программированием, которым я уже тогда занимался, хотя компьютеров еще не было, а были ЭВМ. Я мечтал, что здания будет проектировать искусственный интеллект.

— Но все же это время советское, многое было нельзя, а вы обращались к идеям футуристов эпохи авангарда. Не было каких-то запретов и помех?

— МАрхИ отличался от других вузов — там этого всего не было. Там работали конструктивисты: Владимир Кринский, Иван Ламцов, Михаил Парусников. Ректор Иван Николаев сам был конструктивистом. Мой руководитель дипломной работы Анатолий Степанович Фисенко тоже был конструктивистом — бывшим, конечно. Единственный, кому запрещали учить, это Константин Мельников, поэтому он зарабатывал тем, что клал печки и камины на дачах и немного преподавал в МАДИ.

— В студенческие годы вы жили в доме-коммуне, который построил как раз Иван Николаев. Насколько это мифическое место повлияло на вас?

— Повлияло, конечно. Дом невероятный! Хотя тогда он уже разваливался, потому что в 1930-х его строили из хлама. Только балки и перекрытия были качественные — из немецкой крупповской стали. Я не так давно смотрел результаты реконструкции, которой руководил мой приятель Сева Кулиш, — эти балки сохранились. Вообще это потрясающая архитектура, в первую очередь по функции. И там была фантастическая библиотека с профессиональными журналами 20-х годов. В этой коммуне творилось черт знает что: танцы в столовой, свобода!.. Мы даже сняли там художественный фильм «Собака Баскервилей», пародию на очень смешную чешскую комедию «Лимонадный Джо». В 1968-м секретарь комсомольской организации МАрхИ узнал, что я снимаю фильмы, и решил показать все три: «Собаку Баскервилей», пародию на «Фантомаса» «ВХУТЕМАС разбушевался» и «Свадьбу». Повесили объявления о показе, народ в зал набился битком. А это ведь 1968-й — Чехословакия… Ректор только что приехал то ли оттуда, то ли из Парижа, где тоже были студенческие волнения. Он увидел огромное количество народа — и запретил. Просто запер двери в зал, студенты их чуть не сломали. Но я все-таки показал эти фильмы. А через два дня меня вызвали в партком, чтобы исключить из института за несанкционированный показ и антисоветчину.

— А в них было что-то диссидентское?

— В «Собаке Баскервилей» ничего такого. А вот «Свадьбу» снимали в моей деревне, где не было даже электричества, но были народные обычаи и иконы. Мне сказали, что в советской деревне не может быть такого, чтобы из ведра половником водку разливали по стаканам на свадьбе. Один председатель профсоюзной организации сказал, что за такие фильмы надо расстреливать. Слава богу, позвали из ВГИКа профессора и руководителя кинокружка МАрхИ Ястржембского — дядю того самого Сергея Ястржембского, который стал потом пресс-секретарем Ельцина и помощником Путина.

Смешной дядька. Его спросили, что делать с этим нерадивым студентом. Он ответил: «Мне кажется, ему надо переходить с 8 мм на пленку 16 мм. Дайте ему снимать что угодно!» Поэтому меня и не выгнали.

— А ваша дипломная работа, революционная для того времени, как-то воплотилась в жизнь?

— Кое-что да. Сейчас, например, в Москве есть электросамокаты и электромобили напрокат, которые можно бросать где хочешь. Это было в моем проекте 1971 года. Надо понимать, что «оттепель» сыграла колоссальную роль в сознании молодых людей, которые потом строили атомные реакторы, эквалайзеры, космические ракеты делали… Это люди, воспитанные на Окуджаве, — романтики. Когда я учился, было много разговоров о городах будущего. Все об этом мечтали, и не только у нас, но и в Европе. Футурист Андре Моруа, который много писал о городах будущего, приезжал к нам в МАрхИ читать лекции…

Битник из Музея Ленина

— Сразу после института вы стали главным художником Музея Ленина и почти 10 лет там трудились. Что этот опыт для вас значит?

— Для меня это была просто трагедия, когда я узнал, что меня распределили в Музей Ленина! Я собирался остаться на кафедре живописи в качестве преподавателя. Я полюбил МАрхИ. Это был мой родной дом. Но меня вызвал ректор Иван Николаев и отправил в отдел кадров, ничего не объяснив. Прихожу, мне молча дают анкету, а рядом уже три заполненные. Сверху — от нашего преподавателя Макаревича, отца Андрея-музыканта, который сбежал сейчас. Вадим Григорьевич — даром что на войне полноги потерял — был фантастическим архитектором, графиком и специалистом по свету, во всех всемирных выставках участвовал. И размечтался, что меня вместе с ним возьмут в Париж! Как раз тогда МАрхИ с каким-то французским институтом заключил договор по обмену специалистами. Поэтому я заполнил анкету с удовольствием и сдал. На следующий день мне говорят: «Вот вам телефон, устраивайтесь». Я решил, что меня все-таки в МАрхИ распределили, и спросил в трубку, на какой этаж идти. Мне ответили: третий. Прихожу, а указанного кабинета нет. Снова звоню, секретарша передает трубку директору, и слышу оттуда властный женский голос: «Вы что, не знаете, где находится Музей Владимира Ильича Ленина? Площадь Революции, дом 2!» И трубку положила. Так я понял, что меня подставили.

— И как, прижились в Музее Ленина?

— Да. Вообще это была блатная структура — при ЦК КПСС. Туда все мечтали устроиться, потому что давали квартиры даже дворникам. Но я-то думал сам заработать, собирался поехать на халтуру — Дома культуры расписывать. За месяц можно было получить 3000 рублей. Я тогда уже женился, ребенок родился, мы комнату снимали. От ковров и паркета, натертого воском, в музее меня жуть взяла! В общем, лучше бы на халтуру, чем в Музее Ленина торчать. Меня просто возмутило, что никто не спрашивал, куда я хочу. При распределении обычно предлагают варианты, а тут… Правда, дали зарплату 150 рублей, при том что у остальных было 105. И шикарный кабинет с письменным столом, который раньше Хрущеву принадлежал. Но я злился. Приходил на работу к 9.00, а в 10.00 уже был у МАрхИ — сидел на фонтане и грустил. И так месяца три. В Музее Ленина делал поначалу скучное — объявления о партийных собраниях, стенгазету… Потом меня сделали председателем экспертно-художественного совета конкурса на реконструкцию здания музея. Приезжали художники со всей страны, показывали проекты, я всех валил. Потому что воспитан на футуристах, а тут какие-то чудовищные идеи. Завалил даже главного художника Москвы — Андрея Андреевича Гравеса. Тогда директриса Ольга Сергеевна сказала: «Сделайте сами». И я сделал. Реконструировали по моему проекту, правда, только первый этаж. Зато потом спроектировал филиалы Музея Ленина — в Киргизии, Куйбышеве, Самаре, Казани, Улан-Баторе. Поэтому и застрял там на 10 лет.

— И ваши футуристические проекты легко проходили?

— Да! Ольга Сергеевна меня прикрывала все 10 лет. Она оказалась потрясающая! Высокая, красивая, шевелюра у нее была — ух! И фигура… Она всю войну прошла. Я ей нравился как независимый человек, который мог всех послать. Ее все боялись, а я — нет. Несчастная женщина: ее в 90-е на пенсию прогнали, хотя она была еще ого-го! Не воровала и положение не использовала. Как-то ехала на своем «Запорожце», и в нее врезался помощник Ельцина — машина всмятку…

— А как вы, работая в таком консервативном музее, вели полудиссидентскую творческую жизнь на Малой Грузинской? Вы ведь входили в знаменитую «Двадцатку», которая выросла на дрожжах «бульдозерной выставки»…

— Все отказались принимать «бульдозерных» художников — Рабиных и Немухиных, а потом появилась секция живописи при горкоме графиков Москвы. Небольшая, человек 150. А я пошел туда вслед за моим преподавателем, потрясающим живописцем Виталием Скобелевым. Он привел на Малую Грузинскую моего друга Сергея Шарова, главного художника Центрального музея Карла Маркса и Фридриха Энгельса, а потом меня. Однажды меня вызвали в партком и говорят: «Ты обалдел? Ты знаешь, что о тебе «Голос Америки» сказал?» — «Не знаю, не слушаю «Голос Америки», а вы, в парткоме, слушаете?..» По запрещенному в СССР радио, оказывается, рассказывают, что в горкоме графиков открылась выставка, где наряду с диссидентами выставились главный художник Музея Карла Маркса и Фридриха Энгельса Сергей Шаров и главный художник Музея Ленина Константин Худяков. На самом деле для меня это была уже четвертая выставка там. В самой работе ничего такого — символизм. Но дело-то не в содержании картины, а в том, что «Голос Америки» сказал. При этом я не вступал в партию, принципиально отказался от квартиры. Жить негде было, но я не хотел быть обязанным. А еще у меня длинные волосы и брюки клеш. В общем, закатили мне выговор — с занесением в личное дело.

— И что? Выгнали из Музея Ленина?

— Сам ушел. Хотел быть свободным. Работал в комбинате декоративно-оформительского искусства и быстро сделал карьеру. Но там была своя мафия — советских стариков, и мы, молодые, устроили переворот. В итоге меня уговорили вступить в КПСС со словами «там должно быть больше наших», и я стал председателем секции оформительского искусства и дизайна Московского союза художников…

Будущее — за живыми картинами

— Сегодня вы, можно сказать, главный цифровой художник России.

— Я — главный художник Центрального музея В.И.Ленина в изгнании. (Смеется.)

— Когда вы увлеклись цифровым искусством? Правда ли, что вас научил пользоваться компьютером сосед?

— Да, 12-летний мальчик научил в 1998 году. До того компьютеров просто не было.

— Расскажите про свою технологию. Как вы создаете работы?

— Видите стопку дисков? Это двадцатая часть всего, а на каждом как минимум по терабайту. Эскизов я не делаю. Идеи все рождаются в голове, а голова — это больше, чем Вселенная. Заходишь в трехмерную программу Cinema 4D. В ней, кстати, киношники рисуют — «Гарри Поттер», например, во многом там сделан. Делаю VR, разные работы с дополненной реальностью, хотя это уже прошлый век, как и стереокартины. Технологии бурно развиваются. Мы, художники, за ними не успеваем. Художники перескакивают с одной возможности, с одного открытия на другое. Вот пример: год назад пригласили в одну цифровую лабораторию, которая построила в «Москва-Сити» «натуральные» Мальдивы с пальмами, пляжем и морем. Огромный комплекс между башнями. Я стал с ними работать. Там много разных проектов, один из них — «Высоцкий». Создали аватар Высоцкого — он как живой, со всеми оспинками, морщинками. И на основе моих работ мы начали создавать визуализацию его песен. Картинки выбирает и генерирует вначале искусственный интеллект, затем художники-аниматоры приводят всё в законченную форму. Создаются контенты виртуальной и дополненной реальности, где человек становится частью ее.

— Это когда надеваешь костюм с датчиками, и с помощью них переносят точные движения в цифровое поле?

— Да. Так движения через программу накладываются на аватары. Уже довольно серьезно продвинулись в создании тактильности, запахов. У меня есть работа «Шахматы апокалипсиса», где ты делаешь ход, ставишь фигуру на очередную клетку согласно шахматным правилам, после чего алгоритм случайных чисел меняет ее на фигуру другого достоинства. И молниеносно меняется ситуация на доске. Была пешка — вдруг стала ферзем. Непредсказуемость! Несколько месяцев кряду я мечтал о будущей картине, где человек загружает в программу свое прошлое, надевает VR-шлем, и «машина времени» переносит тебя в любой момент жизни. Например, в деревню к бабушке: тебе 6 лет, и ты видишь все как наяву, гладишь кошку и чувствуешь ее шерсть. И только я это придумал, смотрю — а американцы уже сделали. Оказалось, над этой программой работало несколько тысяч программистов и несколько сотен художников. Это стоило где-то миллиард долларов. Будущее уже наступает нам на пятки…

— А человек может отказаться от реальности в пользу виртуальности?

— Пять лет назад мы поставили в галерее «Марс» эксперимент. Мужчина надевает шлем и видит подиум, на который выходит обнаженная роскошная молодая женщина. Ложится. Он спрашивает: «А что, можно подойти?» — «Можно». — «Можно дотронуться?» — «Можно». Он ее трогает и чувствует женское тело! А когда снимают шлем — подиум пустой. Знаете, как мы это сделали? Надевали ему шлем, а в это время подошла реальная женщина. (Смеется.) Но это было давно, сейчас появились перчатки и костюм, то есть можно заниматься черт-те чем в VR, как в реальности, со всеми ощущениями. Публичные дома уже есть такие. А в Японии сделали виртуальную девочку — для мамы, которая потеряла дочь. Они теперь общаются в VR. Конечно, искусственный интеллект еще несовершенен. Сможет ли он думать и чувствовать? Сможет.

— Каким будет искусство будущего?

— Появятся живые картины. Как самостоятельные существа, которые захватывают умы и сердца. Киберпространство, где человек уже сейчас может создать свою Вселенную, — это предтеча будущего искусства. К сожалению, пока визуально все очень примитивно, что дискредитирует идею с точки зрения пластики. Но пройдет время — и такие картины станут совершенными.